Неточные совпадения
Не
знала я, что делала
(Да, видно, надоумила
Владычица!)… Как брошусь я
Ей в ноги: «Заступись!
Обманом, не по-божески
Кормильца и
родителяУ деточек берут...
Знать, видно, много напомнил им старый Тарас знакомого и лучшего, что бывает на сердце
у человека, умудренного горем, трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хотя и не познавшего их, но много почуявшего молодою жемчужною душою на вечную радость старцам
родителям, родившим их.
— И однако ж, вы сами показали нам давеча, что конверт лежал
у покойного
родителя под подушкой. Вы именно сказали, что под подушкой, стало быть,
знали же, где лежал.
— Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот
у тебя дочь,
у меня сын, а еще кто
знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма
родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы
знаете ли, что
у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.
Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: «Батюшка, ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня
родителей поминала, блины
у меня очень поминальные хороши вышли!» — и подает ему,
знаете, чудеснейших блинов.
Начальство вдруг спросит:"А покажите-ка, молодой человек, есть ли
у вас правила!";
родителю любимой особы взбредет на мысль сказать"Охотно отдали бы мы, молодой человек, вам нашу Катеньку, да не
знаем, как вы насчет правил".
Пал он мне, сударь, в ноги и поклялся
родителями обо всем мне весть подавать. И точно-с, с этих пор кажную ночь я уж
знаю, об чем
у них днем сюжет был… должен быть он здесь, то есть Андрюшка-с, по моему расчету, не завтра, так послезавтрева к ночи беспременно-с.
— И как это ты проживешь, ничего не видевши! — кручинилась она, — хотя бы
у колонистов на лето папенька с маменькой избушку наняли. И недорого, и, по крайности, ты хоть настоящую траву, настоящее деревцо увидал бы, простор
узнал бы, здоровья бы себе нагулял, а то ишь ты бледный какой! Посмотрю я на тебя, — и при
родителях ровно ты сирота!
А
у нас, между прочим, задатки заданы, потому что мы ни леностев этих, ни карахтеров не
знаем, а помним только, что
родители наши производили, и мы производить должны.
— Ну, спал — так и слава Богу.
У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе
знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
—
Знаешь ты, — спросил он Матвея, — что её отца от семьи продали? Продали мужа, а жену с дочерью оставили себе. Хороший мужик был, слышь, родитель-то
у ней, — за строптивость его на Урал угнали железо добывать. Напоследях, перед самой волей, сильно баре обозлились, множество народа извели!
Зная, что
у стариков мало денег и что они поневоле скупы на них, Алексей Степаныч написал просительное письмо к своим
родителям, с самым умеренным требованием денег и для подкрепления своих слов упросил Алакаеву, чтобы она написала к Степану Михайлычу и удостоверила в справедливой просьбе сына и в необходимости издержек для предназначенной свадьбы; он просил всего восемьсот рублей, но Алакаева требовала тысячу пятьсот рублей.
Ежов
знал все: он рассказывал в училище, что
у прокурора родила горничная, а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе; он мог сказать, когда и где лучше ловить ершей, умел делать западни и клетки для птиц; подробно сообщал, отчего и как повесился солдат в казарме, на чердаке, от кого из
родителей учеников учитель получил сегодня подарок и какой именно подарок.
Аннушка. А то за чем же? Нынче народ-то какой? Только денег и ищут; а не хотят того понимать, что коли
у вас приданого нет, так вы зато из хорошего роду; образование имеете, всякое дело
знаете. А что ваши
родители померли, да вам ничего не оставили, так кто ж этому виноват!
— Мы шпитонцы; из ошпитательного дома… бог его
знает, кто
у меня
родитель — може, граф, може, князь, а може, и наш брат Исакий!
— Какая
у нас в деревне любовь? — ответил Степан и усмехнулся. — Собственно, сударыня, ежели вам угодно
знать, я женат во второй раз. Я сам не куриловский, а из Залегоща, а в Куриловку меня потом в зятья взяли. Значит,
родитель не пожелал делить нас промежду себе — нас всех пять братьев, я поклонился и был таков, пошел в чужую деревню, в зятья. А первая моя жена померла в молодых летах.
— Послушай, маленькая польза, — говорил он суетливо, каждую минуту закуривая; там, где он стоял, было всегда насорено, так как на одну папиросу он тратил десятки спичек. — Послушай, жизнь
у меня теперь подлейшая. Главное, всякий прапорщик может кричать: «Ты кондуктор! ты!» Понаслушался я, брат, в вагонах всякой всячины и,
знаешь, понял: скверная жизнь! Погубила меня мать! Мне в вагоне один доктор сказал: если
родители развратные, то дети
у них выходят пьяницы или преступники. Вот оно что!
Последний разговор его с Еленой не то что был для него какой-нибудь неожиданностью, — он и прежде еще того хорошо
знал, что Елена таким образом думает, наконец, сам почти так же думал, — но все-таки мнения ее как-то выворачивали
у него всю душу, и при этом ему невольно представлялась княгиня, как совершенная противуположность Елене: та обыкновенно каждую неделю писала
родителям длиннейшие и почтительные письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно из лучших платьев своих и ехала в церковь слушать проповедь; все это, пожалуй, было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно.
У Тани Ковальчук близких родных не было, а те, что и были, находились где-то в глуши, в Малороссии, и едва ли даже
знали о суде и предстоящей казни;
у Муси и Вернера, как неизвестных, родных совсем не предполагалось, и только двоим, Сергею Головину и Василию Каширину, предстояло свидание с
родителями. И оба они с ужасом и тоскою думали об этом свидании, но не решились отказать старикам в последнем разговоре, в последнем поцелуе.
В нескольких словах, наскоро, но как-то радостно и как будто гордясь, она объяснила мне, что была где-то на танцевальном вечере, в семейном доме,
у одних «очень, очень хороших людей, семейных людей и где ничего еще не
знают, совсем ничего», — потому что она и здесь-то еще только внове и только так… а вовсе еще не решилась остаться и непременно уйдет, как только долг заплатит… «Ну и там был этот студент, весь вечер танцевал, говорил с ней, и оказалось, что он еще в Риге, еще ребенком был с ней знаком, вместе играли, только уж очень давно, — и
родителей ее
знает, но что об этом он ничего-ничего-ничего не
знает и не подозревает!
Пан Кнышевский, трудясь до пота лица, успел наконец в желании своем, и мы в три голоса могли пропеть несколько псалм умилительных и кантиков восхитительно. Для поражения
родителей моих внезапною радостию, избрал он день тезоименитства маменьки,
знав, что, по случаю сей радости,
у нас в доме будет банкет.
Я родился от честных и благородных
родителей в селе Горюхине 1801 года апреля 1 числа и первоначальное образование получил от нашего дьячка. Сему-то почтенному мужу обязан я впоследствии развившейся во мне охотою к чтению и вообще к занятиям литературным. Успехи мои хотя были медленны, но благонадежны, ибо на десят<ом> году отроду я
знал уже почти всё то, что поныне осталось
у меня в памяти, от природы слабой и которую по причине столь же слабого здоровья не дозволяли мне излишне отягощать.
История, и тут только объяснилось, что деревенский повар
у родителей мальчика назывался Трифон, и образованный мальчик, приготовленный во второй класс гимназии, никогда не подумал о том, что такое Трифон, и не
знал, что значит повар!
— А вот уж этого, ваше высокоблагородие, я никак даже не могу
знать. Из всей родни есть
у меня один племянник, только не дай Бог никому такую родню. Глаз то ведь он мне выткнул кнутовищем, когда я выворотился со службы… Как же, он самый!.. Я значит, свое стал требовать, что осталось после упокойного
родителя, расспорились, а он меня кнутовищем да прямо в глаз…
Ежели я получаю много денег и получаю… не скрываю того… несколько грубо и с насилием, то мне дают их за мое докторское провидение, за то, что я… когда вы там… я не
знаю что… в лавке ли
у родителей торговали или в крепостной усадьбе с деревенскими мальчишками играли в бабки, я в это время учился, работал!..
— Да вы ведь сами
знали, Иван Сидорыч, я девушка была бедная, взять мне было неоткуда. Кабы
у меня
родители богатые…
Гаврила Пантелеич. А коли так, разговор
у нас с тобой короткий будет: выкинь ты сейчас все это из головы — и брось!.. Невеста
у тебя есть, и другой не будет. А этих твоих променадов я и
знать не хочу, ты бы стыдился про них и говорить
родителям!.. А чтоб поскорей конец всему этому сделать — на будущей неделе
у нас свадьба будет! Вот тебе и сказ!
Парень. С тех пор как умерли мои
родители, мне больше негде столоваться, Никита Федорович. Первоначально столовался я
у моей замужней сестры, но семья
у них,
знаете ли, большая, ртов много, а работников один только зять. Вот и говорят они мне: ступай, говорят, Гриша, столоваться в другое место, а мы больше не можем, чтобы ты
у нас столовался. И тут совсем было я погиб, Никита Федорович, и решился живота.
Повалятся архиерею в ноги да в голос и завопят: «Как
родители жили, так и нас благословили — оставьте нас на прежнем положении…» А сами себе на уме: «Не обманешь, дескать, нас — не искусишь лестчими словами,
знаем, что в старой вере ничего нет царю противного, на то
у Игнатьевых и грамота есть…» И дело с концом…
— Дело-то óпасно, — немного подумав, молвил Василий Борисыч. — Батюшка
родитель был
у меня тоже человек торговый, дела большие вел. Был расчетлив и бережлив, опытен и сметлив… А подошел черный день, смешались прибыль с убылью, и пошли беда за бедой. В два года в доме-то стало хоть шаром покати… А мне куда перед ним? Что я супротив его
знаю?.. Нет, Патап Максимыч, не с руки мне торговое дело.
— Молви, лебедка, матери: пущай, мол, тятька-то на нову токарню денег
у меня перехватит. Для тебя, моя разлапушка, рад я радехонек жизнью решиться, не то чтобы деньгами твоему
родителю помочь… Деньги что?.. Плевое дело; а мне как вам не пособить?.. Поговори матери-то, Паранюшка… И сам бы снес я, сколько надо, Трифону Михайлычу, да
знаешь, что меня он не жалует… Молви, а ты молви матери-то, она
у вас добрая, я от всего своего усердия.
— А я так приметил, даром что меньше твоего
знаю пройдоху… — сказал на то Колышкин. — Намедни пожаловал… был
у меня. Парой в коляске, в модной одеже, завит, раздушен, закорузлые руки в перчатках. Так и помер я со смеху… Важный, ровно вельможа! Руки в боки, глаза в потолоки — умора! И послушал бы ты, крестный, как теперь он разговаривает, как про
родителей рассуждает… Мерзавец, одно слово — мерзавец!
Замолк Евграф Макарыч, опустил голову, слезы на глазах
у него выступили. Но не смел супротив
родителя словечка промолвить. Целу ночь он не спал, горюя о судьбе своей, и на разные лады передумывал, как бы ему устроить, чтоб отец его
узнал Залетовых, чтобы Маша ему понравилась и согласился бы он на их свадьбу. Но ничего придумать не мог. Одолела тоска, хоть руки наложить, так в ту же пору.
— Много ты
знаешь! — проворчал Василий Борисыч. — Кулачище-то каков
у родителя?.. А?.. Пробовала?..
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе не дает… Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь не оставит тебя за добро и в сей жизни и в будущей…
Знаю, что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее
у тебя
родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
Так и вышло; но до всякого счастья надо,
знаете, покорное терпение, и мне тоже даны были два немалые испытания: во-первых,
родители мои померли, оставив меня в очень молодых годах, а во-вторых, квартирка, где я жил, сгорела ночью на самое Рождество, когда я был в божьем храме
у заутрени, — и там погорело все мое заведение, — и утюг, и колодка, и чужие вещи, которые были взяты для штопки. Очутился я тогда в большом злострадании, но отсюда же и начался первый шаг к моему счастию.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к
родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что
у мастериц обучались, все, сколько ни
знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
—
Знаем мы это, сударыня,
знаем, — сказал Смолокуров. — Довольно наслышаны…
Родитель ваш до крестьян был милостив, а вы и его превзошли. Так полагаю, сударыня, что, изойди теперь весь белый свет, такого малого оброка, как
у вас в Родякове, нигде не найти…
— Это все добро, все хорошо, все по-Божьему, — молвил Марко Данилыч. — Насчет родителя-то больше твердите, чтоб во всем почитала его. Она
у меня девочка смышленая, притом же мягкосердая — вся в мать покойницу… Обучите ее, воспитайте мою голубоньку — сторицею воздам, ничего не пожалею. Доброту-то ее, доброту сохраните, в мать бы была… Ох, не
знала ты, мать Макрина, моей Оленушки!.. Ангел Божий была во плоти!.. Дунюшка-то вся в нее, сохраните же ее, соблюдите!.. По гроб жизни благодарен останусь…
— Страшно. Мне хозяйства жалко. Брат
у меня дома,
знаешь, не степенный: пьяница, бабу зря бьет,
родителей не почитает. Без меня все пропадет, а отец со старухой, гляди, по миру пойдут. Одначе, брат, ноги
у меня не стоят, да и душно тут… Пойдем спать.
Теркин слушал внимательно, и в голове
у него беспрестанно мелькал вопрос: «зачем Серафима рассказывает ему так подробно об этой Калерии?» Он хотел бы схватить ее и увлечь к себе, забыть про то, кто она, чья жена, чьих
родителей, какие
у нее заботы… Одну минуту он даже усомнился: полно, так ли она страстно привязалась к нему, если способна говорить о домашних делах,
зная, что он здесь только до рассвета и она опять его долго не увидит?..
— Это все, брат, разводы. Одно дело — беда, другое — залезание в сундук. Я ведь про тебя ничего не
знаю… какие
у тебя средства были, как ты с ними обошелся, на что проживал и сколько…
У родителей-то, кажется, хорошее состояние было?
— Не
знаю, парень. Не
знаю я своего
родителя, нечего греха таить. Я так об себе рассуждаю, что
у маменьки я был незаконнорожденное дитё. Моя маменька весь свой век при господах жили и не желали за простого мужика выйтить…
— А если бы
у меня
родители были богатые, я бы, может, был бы теперь генералом, — продолжал старик. — Может, был бы много умнее вас. Вы бы передо мною во фронт стояли… Почему так, позвольте
узнать?.. Сколько с меня полагается драть шкур?
И не
знаю я, почему
у меня никогда не хватало копеек, чтобы наесться досыта:
родители мои были в ту пору не бедны и ни в чем другом я не терпел недостатка, но на жамки
у меня всегда не хватало.
— Я его больше не хочу
знать…
У меня больше нет родных —
у меня только один друг на свете — это ты.
У меня только одна дочь — Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл
у ее
родителей… Семен Толстых причинил горе нашей дочери — он негодяй и подлец и ни одного часа не может больше оставаться под этой кровлей… Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони… Чтобы сегодня же здесь не было его духу…
Хватит ли
у нее сил противостоять этой просьбе горячо любимого человека и настоянию
родителей, конечно, сторонников молодого Зарудина, считающих его хорошей партией для их дочери, а потому, естественно, пожелающих
узнать лично от нее причины странного отказа человеку, которому она так явно на их глазах и так долго симпатизировала?
Я
знал, что он будет лгать до конца, и бросил попытку
узнать что-нибудь через него. А на другой день точь-в-точь повторился такой же случай, только стоял я
у окна не с Володей, а с его не менее лживым
родителем, и так же, постояв несколько секунд на полном виду, отошел он и скрылся за углом. И так же следил за ним глазами г. Норден.
Принятое дитя засылали в далекие кантонистские баталионы, и бедные
родители не
знали, где его отыскивать, а к тому же
у рачительных партионных командиров, по-своему радевших о христианстве и, вероятно, тоже по-своему его и понимавших, значительная доля таких еврейчиков оказывалась окрещенными, прежде чем партия приходила на место, где крещение производилось еще успешнее.